Утро красит нежным светом. Рассказ Владимира Глянца

— Сынуле, вставай! Проспишь парад, — говорит над моим ухом папа. — Ну-ка, гляди!

Я открываю глаза. Папа, сияя улыбкой, луча у глаз свои добрейшие морщинки, подносит к моему лицу руку — на его короткопалой ладони лежит конфета "Кара-Кум".

— Алле-гоп! Цигевейзен! — папа неуловимым движением перевертывает ладонь, и конфета, подпрыгнув, ловко приземляется на ее тыльную сторону. Я не понимаю, что такое "алле-гоп цигевейзен". Что-то, видимо, цирковое, веселое. Папа свежевыбрит, пахнет "Шипром" и еще чем-то. Я улыбаюсь — праздник же! Первое Мая! Из черной тарелки, висящей на стене, несется: "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля..." Эта песня всегда так сильно на меня действует, что, если никто не видит, я могу даже заплакать. Ну не заплакать… Скорей пролить скупую мужскую слезу.

Люблю в эти дни праздничную музыку в доме и на улице. Вся площадь Красных Ворот, так сказать, музыкально оформлена. Музыка беспорядочно дует из огромных громкоговорителей-колокольчиков. Пока идешь, то и дело попадаешь в зоны незапланированных звуковых эффектов: отстающий звук накладывается на опережающий. Например, диктор говорит специальным сверхторжественным, ликующим голосом: "Страна..." — а другой динамик, заполняя торжественную паузу, снова повторяет: "…трана...", но на последний слог "на" уже накладывается первый слог следующего слова, съедаемый этой кашей, и потому слово "приветствует" появляется на свет сразу в усеченном виде — "ветству", а откуда-то справа оно еще звучит целиком — "приветствует!", тогда как спереди и слева уже звучит следующее ликующее слово "Первомай", и, наконец, твое ухо, суммируя все впечатления, как бы восстанавливает все разорванные слова.

Оказывается, диктор сказал "все республики", — представляя это себе, следует внутренне играть и раскатывать голосом, творчески расставляя восклицательные знаки. Итак, еще раз: Все республики! Вся наша! много! национальная страна! приветствуют тебя! Первомай! Слово "Первомай" следует произнести сверхэмоционально. В этом и заключается мастерство настоящего диктора. Казалось бы, слова "приветствуют тебя" были произнесены на последнем эмоциональном пределе, но у настоящего диктора всегда кое-что остается про запас, и это кое-что он мощно вливает в слово "Первомай". Мировой рекорд выразительности! "Тебе! принесли свои трудовые достижения горняки Алтая и металлурги Урала, колхозники Ставрополья и рыбаки Прибалтики", ну и так далее. Особенно смешными показались мне звуковые завихрения и накладки на слове "многонациональная".

Огромное пространство площади Красных Ворот кажется еще огромней без машин. Из-за скопления колонн демонстрантов автомобильное движение по Садовому кольцу временно перекрыто. Откуда ни возьмись понаехали в Москву мелкие кустари, продающие всякую праздничную дребедень. "Тещины языки", мячики на резинках в цветной раззолоченной бумажке, набитые опилками, надутые и аляповато раскрашенные детские соски из оранжевой резины, самодельные леденцы "Петушок" на свежевыструганных палочках как бы из темно-красного стекла, жужжалки, глиняные свистульки с водой, свистящие буквально взахлеб. Стеклянного литья разноцветные черти и чертики, иные из которых могут даже писать: у них в ноге есть для этого маленькая дырочка, а на голове — пипетка. Но черти сравнительно дороги, и у меня никогда не хватает денег даже на самого маленького чертенка. Однажды дома у Генки Сухоручко я увидел такого черта. Я протянул было к нему, стоявшему на подзеркальнике, руку, но тут же отдернул ее. Что-то в нем было не то. Он — принадлежность праздника — заблудился и, позевывая, стоял здесь по соседству с будничными одеколонами и губными помадами. В обычный, непраздничный день стоял здесь пыльный и скучный.

Фокус заключался в том, что все купленные в праздник игрушки надо было износить, использовать, измочалить в течение одного этого дня. Из мячика к вечеру должны были посыпаться опилки, надутые шарики — лопнуть, "тещины языки" — расклеиться, глиняные свистульки — разбиться. Запасы прочности, заложенные в них, наверное, так и были рассчитаны — до вечера. И правильно — завтра они уже покажутся чуждыми и будут назойливо напоминать о наступивших буднях. Но пока…

Гремящая над площадью праздничная музыка привычна и знакома до ноты. Я почти не различаю отдельных мелодий, не вслушиваюсь, я пользуюсь ею вообще, впитываю ее праздничную ширь и раскат.

На высотке повесили огромный портрет Ленина. Он теперь в полном одиночестве, а еще недавно на профильный его портрет наезжал профиль Сталина, которого теперь разоблачили частично, но не вешают полностью. На часовой башне МПС висит огромный транспарант с изображением какого-то сверхсовременного электровоза, а раньше вывешивали большой транспарант, состоявший из четырех профилей — Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Электровоз лучше — он весь иллюминован электрическими лампочками и, говорят, вечером, когда его включат, даже колеса у него будут крутиться.

Но праздник, который так ждешь и который предвкушаешь задолго, может быть, за неделю, никогда не сбывается вполне. Мне хотелось бы, чтобы хоть в этот-то день люди действительно были как братья, чтобы забывали себя для других, чтобы можно было подойти к любой незнакомой девчонке и спросить: "Как поживаешь?" И чтобы она хотя бы сказала: "Отвали!" А то ведь они только меряют тебя презрительным взглядом и не говорят совсем ничего. Нет, мне, конечно, и с Аркашкой неплохо. Но даже между нами есть не очень высокий заборчик, правда, не с моей стороны. Рядом с Аркашкой я особенно сильно чувствую несовершенство праздника, потому что ведь если даже два таких близких друга не могут для такого великого дня отменить свой заборчик, то чего же требовать от незнакомых? Весело? Да! Оркестры играют, смех доносится и народ в настроении, но хоть все праздничные московские улицы пройди, вот этого родства всех со всеми так и не почувствуешь.

За неделю до праздника по Садовому кольцу стали проводить репетиции парада. Строем, очень красиво ходили колонны офицеров в парадной форме, вжикая по плечу обнаженными саблями. Колонны ровные-ровные, маршировка звонкая, ноги в начищенных хромовых сапогах вытянуты, пуговицы сверкают. Форму военным поменяли на новую, и она стала гораздо красивее, особенно голубовато-серые шинели и форма фуражек с новыми кокардами. Я только недавно узнал, что пуговицы нашей школьной формы и бляху ремня тоже надо чистить. Гриша, папин двоюродный брат, служил в Москве и частенько заезжал к нам на выходные. Хвалиться особенно нечем — он всего-навсего рядовой и притом киномеханик. Но он научил меня чистить пуговицы асидолом и оставил мне целый пузырек этой чудесной жидкости и специальную пластмассовую фиговину, куда загоняется пуговица, чтобы не пачкать гимнастерку...

Я потянул воздух — в комнате и пахло празднично. И необыкновенно прибрано и уютно. Сияющие белизной и свежестью салфеточки маминой работы свешиваются с наддиванной полочки. Окна до того чисто вымыты, что как будто выставили стекла. Мамочка, когда же ты успела?

Одна рама окна слегка приоткрыта и оттуда веет свежим, с ледяной струйкой воздухом. Зима была очень длинная и потому настоящего тепла пока нет.

Наш черный ломовик — рабочий стол тоже принарядился, укрыл свои боевые рубцы белейшей крахмальной скатертью, и его не узнать. Вот мой любимый крюшон, который я всегда предпочитаю простоватому лимонаду, главным образом за цвет. Льешь его в стакан, словно льешь жидкий рубин, выходящий вдруг из берегов быстро растущей, розоватой, как у "Цимлянского", пеной. Начиная пить, чувствуешь в носу быстрые и частые уколы мельчайших брызг от лопающихся пузырьков газа. Еще стоит на столе чуть початая бутылка "Столичной" с красивой этикеткой, на которой изображено здание Совета министров СССР. В жизни оно скучноватое, но у художника получилось очень праздничным, нарядного, какого-то стального цвета. Стоит и бутылка массандровского, с южного берега Крыма, портвейна, выбирать который всегда доверяют Валерке. Он ездит за ним в Столешников переулок или 40-й гастроном на Дзержинке. Почему-то подразумевается, что только он способен разбираться в благородных напитках.

— Брось ты эти барские замашки, — говорит он иногда мне, когда ловит меня на не очень спешном выполнении его поручений. — Брось ты эти барские замашки, — говорит брат, подразумевая, что барские замашки — его привилегия.

— Дворяне какие, — говорит иногда мама во множественном числе, на всякий случай удваивая количество дворян, чтобы и я не забывался, но имея в виду именно Валеркину феноменальную лень. Особенность маминого понимания справедливости в том и состоит, чтобы отчитываемый не чувствовал себя единственным грешником на земле, а невиновный понимал бы всю относительность своей временной невиновности. Валерка на шесть лет меня старше. Его "грешки", конечно, будут поувесистей моих. Но нельзя же из одного делать козла отпущения, тогда как другой, не в силу добродетелей, а единственно по младости лет, был бы укрываем от карающего маминого слова. Где бы тогда была справедливость? Ясно как день, что мама Валерку, отец которого погиб, жалеет. Сироту жалеет. Но вот это слово, "сирота", никогда не звучит в доме.

Казалось — или на самом деле было так? — все праздничное великолепие снеди и питья, раскинувшихся на крахмальной скатерти-самобранке, произвел на свет сам стол своими каторжными будничными трудами. Неужели из лязга ножниц, прихлопывания утюга и стрекота машинки "Зингер"произросли все эти чудеса кулинарии и гастрономии? Видимо, так.

Посуда на нашем столе гораздо скромней, чем в "Книге о вкусной и здоровой пище". Нет осетрины и икры, балыка и куропаток, но их успешно заменяет очень вкусная средненарезанная сырокопченая колбаса по 56 рублей. Это единственная колбаса, из которой даже я не выковыриваю жиринки. Как не любить праздники — ведь в эти дни мы едим все такое вкусное. Дико надоевшие супы и борщи вернутся на стол только в будни.

На противоположных концах стола стоят две салатницы: в одной, побольше, еще нетронутый салат под майонезом для всех, в другой, поменьше — с растительным маслом, специально для Таньки. Она терпеть не может майонез, сливочное масло и мед. Несчастная!

Но все это — неполный, утренний стол. Полный накроют к вечеру, когда придут гости. Всем необходимым для вечернего стола забит до краев наш совсем молодой, недавно приобретенный по случаю холодильник. Соседи напротив стояли на очереди, но пока ждали открытку, не выдержали и купили другой, подешевле. Открытка досталась нам.

Холодильнику "ЗИС — Москва", появившемуся на свет в 1956 году, исполнилось ровно 56 лет, а он до сих пор жив и исправно служит. Старый друг Пашка, как добрый доктор, продлевает и продлевает ему жизнь.

В холодильнике томятся до времени: камбала, сваренная мамой по особому рецепту — в подсолнечном масле до нежной размягченности костей; вкуснейший прочесноченный холодец, просвечивающий сквозь толщу желе перепутавшимся клубком мясных волокон, со свекольным хреном к нему; печеночный паштет; слизистые, но очень вкусные грибы; обязательный, хотя и скучноватый в праздники, сыр. Никто его по таким дням не ест, и к концу вечера сырные ломтики начинают сохнуть, выгибаться всем телом и покрываться маслянистой росой. Мы доедаем сыр совсем засохшим, как воспоминание о празднике, уже на второй-третий-четвертый день, но в будни он и такой кажется замечательным. К тому же его новый вкус напоминает о празднике — он чуть отдает и чесночком, и селедочкой — всем тем, с чем соседствовал в холодильнике. В промасленной бумаге лежит здоровенный кусок буженины — я люблю только ее солоноватую мясную часть, а от одного вида жира меня мутит.

Из-под крышки стоящей на газу утятницы доносится дурманящий запах томящейся в сметане и укропе утки. Утка — фирменное мамино блюдо.

— Фирма, — так и говорит, обсасывая утиные косточки, Аркашка.

Мама с блестящими зеленоватыми глазами и красиво накрашенными губами в замызганном переднике поверх свежей нежно-розовой кофточки оглядывает, чего не хватает. Ее руки с самодельным маникюром в честь праздника никогда не знали ювелирных украшений. Она делает какие-то пассы над столом: что-то передвигает, что-то подкладывает.

Я, вспомнив, гляжу на пол — паркет светится, это я его вчера натирал до седьмого пота. Верней, начала мама, но я недолго выдержал, не мог видеть, как мама ухайдакивается, и отнял у нее щетку. Полюбовавшись блеском паркета, на котором сегодня нигде ни ниточки, ни лоскутка, как и на моей совести — ни пятнышка, я отправляюсь, слегка прихрамывая, в ванную умываться. Прихрамывая — потому что после паркетной щетки, как после физкультуры, болит все тело.

Проходя мимо кухни, я чувствую слабый запах табака. Мама? Значит, она уже выпила? Я, да и все в доме знают, что мама курит. Но она делает это так ловко, что вот поди ж ты, я ее ни разу не видел курящей. Верней, видел раз, когда мы всей семьей ходили в ресторан. Но слегка выпив, мама теряет осторожность, и, конечно, не саму ее курящую, но оставленный ею дымок можно бывает поймать за совсем свежий хвост. Она любит папиросы «Дели» в маленькой полупачке на 10 штук с ярко-оранжевой полосой посередине. Незаметно поворовывая у нее, но всегда не больше одной штуки, знаю и я их приятный кисло-сладкий вкус.

— Здравствуйте, Зоя Никано-о-о-ровна! С пра-а-а-здничком вас! — слышу я у себя за спиной со своеобразным распевом страшно знакомый голос.

— И тебя, Аркадий. Проходи в комнату!

— Привет, привет, змей! — громко говорю я из ванной, восторгаясь про себя совсем новеньким словом «змей», которое я перехватил у Валерки.

— Проходи сразу за стол, — говорит мама и накладывает ему на тарелку всякой всячины.

— Здравствуйте, Михал Ефи-и-и-мыч! С пра-а-а-здничком вас! — словно поет Аркашка.

— Зое! Ты где, Зое? — кричит сидящий у телевизора папа. — Ты только посмотри! У Хрущева весь левый рукав бурлит. Интересно, что за аферист ему шьет?

Иногда казалось, что человечество папа видит своеобразно. Оно состоит из плохо пошитых пиджаков, мундиров и пальто. Вот его реплика сразу после посещения Мавзолея: "Зое, ты заметила, раньше Ленин лежал во френче? Теперь в костюме. Значит, кто-то ему шьет?! Хотел бы я посмотреть на этого халтурщика. Правый рукав отвратительно вшит".

— А вы смогли бы лучше? — спрашивает, имея в виду хрущевский пиджак, Аркашка. При этом он интеллигентно работает ножом и вилкой и еще более интеллигентно жует.

— Странный вопрос. Меня учил западному крою не какой-нибудь пьяный сапожник, а мой шурин Володя. Знаешь, что такое шурин? Шурин — это муж сестры. Зое, я правильно говорю, что шурин — это муж сестры?

— Ну допустим, — отвечает мама, — только почему об этом надо кричать? Он ведь после контузии глуховат, — сообщает она Аркашке, сопровождая свои слова странным жестом. Его можно понять двояко: контуженный плохо слышит, но не исключено, что пострадало и разумное начало. При этом подразумевается, что папа всего этого не видит и не слышит.

— Мой шурин Володя родом из Львова. Ты что-нибудь слышал про такой город? — спрашивает папа Аркашку.

— Еще бы. Мы ведь, Михаил Ефимыч, жили на Западной Украине, — с большим чувством собственного достоинства говорит мой друг. Аркашку я вижу сегодня как-то особенно, не как всегда. Как будто он сдает экзамен моим родителям. Мне хочется, чтобы он им понравился.

— Вы там жили? — спрашивает папа с некоторой долей уважения. Подозреваю, что это уважение — продолжение любви к львовскому шурину Володе.

— Да. Отец там служил, — говорит Аркашка, умудряясь одновременно совсем незаметно жевать. Я знаю, что Аркашка в обиде на своего папу, отсюда и это холодноватое слово "отец", но все равно мне завидно, как взросло он его произносит.

— Пап, а где вчерашний летчик? — запоздало спохватясь, спрашиваю я без всякого, как мне кажется, умысла. Но на самом деле не без тайного желания чем-нибудь ответить на Аркашкино "отец там служил".

— Летчика, сынуле, я отпустил еще в пять утра. Зое, какая он говорил акадэмия?

— Полковник? — как бы переспрашивает мама, хотя папа сказал не "полковник", а "летчик", хотя тот летчик и вправду по своему воинскому званию полковник. — Полковник сказал, что на параде он пойдет в колонне академии Жуковского, — говорит мама с некоторой гордостью не то за сшившего мундир папу, не то за самого летчика.

— К чему лишних слов? Сейчас нам его покажут по телевизору, — говорит папа.

— Пап, но ты успел? Ты закончил мундир? — задаю я дурацкий вопрос, как будто полковник смог бы участвовать в параде в недошитом мундире.

— Что за вопрос? Мойша был бы не Мойша, если бы без пятнадцати пять не завернул в газету вот этими руками старую форму. А без десяти пять мы с ним уже обмывали новую.

Вчера полковник пришел в седьмом часу, а папа приехал из ателье только в восемь и притом малость того.

— В пьяном виде шьют только последние халтурщики, — резко сказала ему мама.

— Не обращайте внимания, товарищ полковник, — сказал папа, помахав ладонью у рта, как бы прогоняя злого духа. — Неудобно было в предпраздничный день не выпить с мастерами. Зое, налей мне стакан чая с лимоном. Это моя похмелька, — поясняет он летчику, показывая в специальной чарующей улыбке веселый золотой зуб и доставая из небольшого чемоданчика, с которым он обыкновенно ходил на работу, едва сметанный форменный китель.

— А брюки? — нахмурилась мама.

— Брюки завезет жена Федотыча в двенадцать часов.

Мама покраснела, но ничего не сказала.

— Что ты так смотришь? — сказал папа маме. — Клянусь своих погибших родителей, если в два часа ночи я не одену товарища полковника. Ставь утюг!

— Ээ-эх! — укоризненно говорит мама. — Ты сейчас даже закусывать не годишься, не то что шить.

— Сама не знает, что говорит, — снова успокаивающе показал папа полковнику золотой зуб.

Летчик очень симпатичный. Такой молодой, а уже Герой Советского Союза. Мне стыдно за папу. Наверно, мама права — папа к параду не успеет. Я был неопытен, но и я понимал, что китель еще не начинался.

Но явился и был с прихлебыванием и вздохами выпит чай с лимоном. Утирался обильный пот со лба, мокрая ладонь, как бы в доказательство исключительного трудолюбия, то и дело предъявлялась маме:

— Гляди-гляди, Зое!

Какой все-таки папа хвастун! Я вот тоже весь в поту, но я же не заставляю всех смотреть, как он из меня хлещет. Шло время, папа стрекотал машинкой, шипел утюгом, мама что-то готовила на кухне, я натирал паркет. Примерно в одиннадцать часов вечера папа сделал первую примерку. Все еще казалось невероятным, что к утру мундир будет готов. В полпервого жена Федотыча привезла брюки и тут же ушла, чтобы не опоздать на метро. Хотя обычно она долго сидела, не снимая пальто, пока мама не поднесет ей стопку водки.

Танюшка давно спала, а Валерка, где-то загуляв, еще не приходил. Я завалился спать, и среди ночи несколько раз просыпался, и смутно, сквозь сон, видел летчика, все сидевшего и дремавшего на стуле в одной и той же позе. Спала за шкафом сильно уставшая мама, спал на диване незаметно вернувшийся Валерка и только папа неутомимо строчил, строчил и пыхал шипящим утюгом, тихонько напевая себе под нос что-то заунывное.

"Так вот чем, оказывается, кончилось дело? Папа все-таки успел", — с гордостью думаю я.

— И ему понравилось? — спрашиваю я папу.

— А могло быть иначе? — хитро улыбаясь, спрашивает папа.

***

— Вот, возьми, — говорит папа, щедро отваливая мне целую десятку, когда мы с Аркашкой направляемся к двери.

— Спасибо, Зоя Никаноровна! — с достоинством говорит Аркашка.

— Чем богаты, — по привычке прибедняется мама.

"Ну и гульнем!" — думаю я, предчувствуя что-то невероятно праздничное. Я складываю десятку в шестнадцать раз и заправляю ее в "пистончик" новеньких, тем же Федотычем пошитых брюк.

18 ноября 2001 года

Фото : club.foto.ru