"Пока под охраной НКВД гнило зерно, рядом оголодавшие дети ели траву и кору деревьев". Голодомор, который нужно помнить

Многие одинокие матери в годы Голодомора отдавали своих сыновей и дочерей в Миргородский детский приют, который "опекал" НКВД, в надежде на спасение. В него свозили также сирот и детей "врагов народа". Но для тысяч маленьких украинцев этот приют стал лагерем смерти.

Бывший инженер-сварщик Александр Джунь долго носил в себе детскую тайну. Молчал до тех пор, пока Советский Союз не распался и в независимой Украине наконец-то стало можно публично говорить о голодоморе, устроенном сталинским режимом. Постепенно мужчина начал собирать показания своих земляков, выживших в те страшные годы. А когда накопил достаточное количество материала и экспонатов, открыл Музей трагедии Голодомора 1932—1933 годов на Миргородщине. Это единственный в мире музей, существующий непосредственно на месте бывшего детского концлагеря. До этого в здании долгое время размещалась начальная школа. А еще раньше – казацкая крепость.

Вот уже около полутора десятков лет Александр Джунь заведует музеем Голодомора. Наш с ним разговор начался с его детского потрясения.

Из земли посыпались кости и черепа

— Шел 1958 год. Я был восьмилетним мальчишкой, и мы со сверстниками часто бегали в тир, построенный после войны рядом с бывшим приютом, – вспоминает Александр Прокофьевич. — Тогда все с детства увлекались военным делом, оружием. В тире нас учили обращаться с малокалиберными винтовками. Но пацаны есть пацаны. Кто-то раздобыл порох и устроил взрыв рядом с тиром. Рвануло так, что обрушилась земля на склоне берега, и оттуда посыпались пожелтевшие кости и черепа. Мы с ребятами испугались и разбежались по домам. Вечером вернулся с работы отец. Увидев, что я плачу, спросил, что произошло. Я и рассказал ему об этом. "Веди меня на то место, но о том, что видел, больше никому не говори", — сказал он.

Домой мы вернулись под утро. Практически всю ночь переносили останки на место, где сейчас установлен памятный знак. Кости, которые мы складывали в тряпки, прихваченные из дома, лежали в земле слоями. Сколько было этих слоев, я не считал. Мы с папой вырыли на вершине скалы братскую могилу и сложили туда человеческие останки.

Когда я подрос, отец рассказал мне, что в голодные 1932—1933 годы на том месте, возле Лычанской церкви, находился детский приют. И что он возил к нему из лесу дрова, которыми отапливали помещение — там было две печки. На Лычанке (так и сейчас называется местность в Миргороде) оставался один хозяин, у которого советы не отобрали лошадей, вот и возили на них дрова. Тогда многие пытались помочь несчастным детям. Жители Лычанки и ближайших хуторов сами голодали, но делились с малолетними заключенными, чем могли — остатками муки, еды, передавали теплую одежду. А Мария Сергеевна Шинкаренко, жена главного бухгалтера курорта "Миргород", пекла по вечерам хлеб для лагерников. Супруги часто забирали к себе домой больных детей и лечили их. То же делали и другие семьи, благодаря чему удалось сохранить жизнь какой-то части узников концлагеря. Позже, в 1937—1939 годах, тех, кто спасал детей, репрессировали как свидетелей преступлений советской власти и отправили в лагеря ГУЛАГа на Колыму и Соловки. Живым оттуда вернулся только один человек.

Трупы вывозили подводами

Лагерь-приют размещался в доме отца Леонтия, в котором жила семья священника с двумя маленькими детьми и семья пономаря. Большевики не только снесли кресты с церкви, превратив ее в зернохранилище, но и отобрали у священнослужителей жилье, приспособив его под избу-читальню. В 1930 году в экспроприированном доме был открыт приют для бездомных. А через два года, когда из-за начавшихся репрессий и Голодомора количество сирот и беспризорных стало огромным, в Миргород на улицу Ерковскую, 31 начали свозить детей не только из ближайших мест, но и издалека. Горком партии организовал здесь лагерь для детей, оставшихся без родителей. Сюда также попадали несовершеннолетние после "фильтрации" арестованных на железнодорожном вокзале. Опеку над детьми приняли органы НКВД.

Первые "воспитанники" в лагере, обнесенном колючей проволокой, появились в октябре 1932 года. Это были преимущественно дети раскулаченных крестьян-единоличников – первых жертв сталинского геноцида против украинского народа. Крестьян, отказывавшихся выполнять непосильный план сдачи хлеба, отправляли в Сибирь на лесозаготовки. Многих "врагов советской власти" черные "воронки" увозили в неизвестном направлении, откуда они уже не возвращались. Женщины, оставшись без средств к существованию, не могли самостоятельно прокормить своих многочисленных детишек, поэтому надеялись спасти их в приюте.

В приют принимали детей от трех до семнадцати лет. Все они были одинаковы: кожа да кости. Утром, вспоминали старожилы, бывало, привезут целую подводу живых, а вечером вывезут столько же трупов. Сколько их умерло голодной смертью, никто точно не скажет. Учет не велся. Человеческие останки складировали на крутом берегу реки Хорол, ими были забиты два больших казачьих пороховых погреба, а также выгребная яма и колодец. Кроме того, единичные захоронения рассеяны по всей территории приюта.

Скрывая следы преступления, "компетентные органы" уже в 1934 году сравняли двор настоящего детского концлагеря с землей.

За колючей проволокой шевелилась земля

Записанные Александром Джунем воспоминания земляков о Голодоморе легли в основу документальной повести под названием "Черные годы Миргородщины 32—33".

Вот что рассказывала автору документальной книги уже покойная Татьяна Ивановна Кийко, которая прожила более 92 лет.

"Организаторы коллективизации считали нашу семью богатой, поэтому пустили нас по миру голыми и босыми: отобрали не только домашнюю живность, запасы продуктов, но и просторный дом. Родители с четырьмя детьми вынуждены были переселиться в маленькую халупу. Вскоре мы начали голодать. Весной 1933 года отец в поисках еды поехал на Донбасс, мама с нашей старшей сестрой Дарьей так его и не дождалась, умерли от голода, а нас, троих младших детей — меня, Палажку и Гришу, родственники отправили в миргородский приют. Тут с нас сняли домашнюю одежду и сожгли вместе со вшами, выдав вместо нее кусок ткани с двумя веревками, чтобы можно было привязать этот "фартук" к бедрам. Поскольку мы были практически голыми, то мухи, комары и вши буквально заедали нас.

Большим праздником для детей было купание в реке Хорол. Нас по десятеро водили в воду, где мы сгоняли с себя паразитов. По дороге, как саранча, мы объедали всю растительность, встречавшуюся на нашем пути. А однажды нам с Гришей удалось поймать маленького щенка. Принесли в лагерь и попросили кухарку, чтобы она сварила его. Так впервые мы попробовали собачатину.

От голода и болезней наши лица и тела стали желтыми с серым оттенком и такими впалыми, что кожа обтягивала кости – мышц практически не было. Сестра Палажка, как старшая, охраняла нас с братиком от лагерного мародерства. Часто случалось, что дети, которые были сильнее, выхватывали у более слабых сухари и сразу засовывали их в рот. Сестра делила с нами свой паек, поэтому она была очень истощеной и болезненной. Палажка сгорела за несколько дней. Когда она слегла, я днем и ночью поила ее водой и отварами трав, которые нам давали вместо лекарств, разжевывала для нее сухари, потому что она сама уже не могла жевать. С плачем и криком мы вцепились с братиком в холодное тельце сестренки. Втроем нас вытащили на подворье. У порога была приготовлена яма, прикрытая камышом. Палажку бросили в нее.

Были такие дни, когда от эпидемий умирали по десять человек сразу.

А потом тяжело заболел Гриша. Его обещали направить на лечение. Но у сотрудников НКВД была своя методика лечения – ночью детей еще живыми закапывали в землю. Люди, которые жили рядом с лагерем, видели, как за колючей проволокой по утрам шевелилась земля".

— Контингент в лагере менялся довольно быстро, — рассказывает Александр Джунь. — Но самое страшное, что в то время, когда дети пухли от голода и щипали траву, обгрызали кору на кустах, рядом, через забор, в помещении бывшей церкви под вооруженной охраной НКВД гнили тонны зерна, которые могли бы спасти людей. Многие местные жители, рискуя жизнью, пробирались в церковь, чтобы им поживиться. Зерно намокло и сопрело…

Мальчишки хотели отрубить мертвой Наталье ноги топором

А с покойной уже Верой Батиенко, которой тоже удалось выжить в детском приюте, мне несколько лет назад удалось лично пообщаться. На тот момент ей было 90. Но о пережитом в детстве пожилая женщина помнила крепко.

Так получилось, что двор Веры Батиенко практически примыкал к территории детских захоронений. И это постоянно напоминало ей о прошлом.

Мама семилетней Веры Омельченко (в замужестве Батиенко) была дочерью дворянина и женой кулака. До коллективизации их семья была богатой. Держала коров, лошадей, много другой домашней живности, владела сельскохозяйственным инвентарем и несколькими гектарами земли. Колхозные активисты все это отобрали, а в семье подрастали четверо маленьких детей. Поэтому мать после того, как в 1933 году глава семьи замерз на заработках, отдала старшую дочь в приют.

— К счастью, в приюте я была недолго, наверное, потому и осталась жива, — рассказывала Вера Владимировна. – Разве можно было там долго протянуть на баланде из картофельных очисток и маленьком кусочке хлеба в день? Миска баланды и сто граммов черствого хлеба… Мы были так голодны, что облизывали пальцы и водили ими по столу, надеясь, что какая-нибудь крошка прилипнет.

Часто вспоминаю, как мы, дети, хоронили Наталку. Она была старше нас и следила, чтобы у младших никто не отобрал куска хлеба. Иногда сама делилась с нами последним. Когда Наталка умерла, мы вырыли руками у церковной ограды ямку и положили ее туда. Но ямка оказалась для нее короткой – ноги ниже колен не помещались. Ребята предложили отрубить их топором, который они заметили рядом с кучей дров. Но мы с подружками, хотя были маленькими и обессиленными, дорыли ямку, чтобы поместились ноги, и наносили в подолах земли на могилку. Это была наша первая могила… А сколько их здесь по всему двору!

Спали мы вповалку на полу, застеленном соломой. Не помню, меняли ли ее. Но в памяти осталось, что я редко высыпалась. Было твердо, холодно, заедали вши.

Единственной теплой комнатой в приюте был лазарет, где лежали тяжелобольные. Периодически из него вытаскивали за руки умерших, а на их место клали других. Зимой детские тела укладывали штабелями у лагеря, на крутом берегу реки Хорол. А когда потеплело и появились мухи, весь этот склад трупов куда-то исчез. Позже я узнала, что все свои дела энкавэдэшники делали ночью. Они перевезли детские останки в песчаный карьер у еврейского кладбища…

С наступлением весны ситуация стала еще более трагичной. На деревьях появились первые листочки, из земли начала пробиваться первая зелень, и дети, выползая из помещения на четвереньках, начинали пастись на траве, как козлята. А к вечеру умирали в страшных муках от дизентерии или кровотечения — острые края зелени разрезали внутренности.

…Пытаясь выяснить масштабы трагедии, Александр Джунь начал добиваться проведения эксгумации тел, похороненных на бывшем поповском дворе, но разрешения властей не получил. Чиновники ссылаются на то, что в братских могилах могут жить вирусы опасных инфекций — тифа и чумы, поэтому останки лучше не беспокоить.

— Хотя много лет назад, когда мы с отцом переносили человеческие кости, которые оголились, даже подумать не могли об опасности, — резюмирует Александр Джунь.

P. S. Полтавщина – одна из областей Украины, где была самая высокая смертность от устроенного советским режимом искусственного голода. По данным исследователей, во время Голодомора 1932—1933 годов в Украине умерло, по меньшей мере, 3,9 миллиона человек, четверть из них – дети до 10 лет.

Ранее "Телеграф" сообщал, как в первые месяцы полномасштабного вторжения россии в Украину российские оккупанты уничтожали урожай украинского зерна. И по сей день эти наследники организаторов Голодомора 30-х годов обстреливают мирные города и села, пытаясь уничтожить инфраструктуру и спровоцировать новый голод в Украине.

Фото предоставлены Александром Джунем, видео – Радио Свобода